Особая буква - Иван МАХНАЧУК, председатель Российского независимого профсоюза работников угольной промышленности.

Одной из причин роста числа аварий на российских шахтах является то, что нынешнее руководство угольных компаний умеет делать бизнес, но слабо разбирается в организации производства и уж тем более в вопросах безопасности рабочих.

На протяжении полутора месяцев весь мир следил за историей спасения 33 чилийских горняков, чудом оставшихся живыми после обвала породы. Их вызволение из подземного плена без преувеличения стало событием международного масштаба. И только в России трагедия в Чили осталась практически незамеченной. Еще бы, ведь аварии на шахтах, приводящие к гибели десятков людей, в нашей стране, к сожалению, давно стали нормой. Примером является взрыв на «Распадской» — прошло пять месяцев с момента трагедии, а многие россияне о ней уже забыли. Просто потому, что привыкли…

После реструктуризации угольной отрасли в середине 1990-х — начале 2000-х годов во главе многих российских шахт и целых угольных компаний оказались непрофессионалы. Среди генеральных директоров предприятий отрасли можно встретить и командиров подводных атомных лодок, и военных летчиков, и врачей.

Но процесс депрофессионализации затронул не только управленческое звено. На месте рухнувшей при распаде Советского Союза системы подготовки кадров так ничего и не было создано, и сегодня отрасль испытывает острый дефицит квалифицированных рабочих, техников, инженеров. Без решения этой проблемы трудно ожидать уменьшения числа аварий на шахтах, не говоря уже о переходе к инновационным технологиям.

В продолжение темы, начатой Иваном Махначуком в материале «Цена угля — любой ценой».

Исходя из причин, о которых мы говорили применительно к шахте «Распадская», после реструктуризации угольной отрасли в середине 90-х — начале 2000-х годов мы вышли на некую стабильную ситуацию в угольной отрасли. Об этом говорил постоянный рост объемов добычи угля. Если взять последние десять лет, с 1997-го или с 1995 года, то у нас постоянно был рост добычи угля. Если, скажем, в 1998 году мы добывали 232 млн тонн угля, то в 2008 году мы вышли на 328 млн тонн угля. То есть за десять лет мы, по сути, нарастили 100 млн тонн добычи угля. Экономические показатели действительно выглядели достаточно хорошо, потому что у нас росла производительность труда и на подземных работах, и на поверхности и при этом снижалась численность работающих в угольной отрасли.

Можно по-разному относиться к численности работающих, но снижение ее на особо опасных объектах, на особо опасном производстве говорит о том, что риск возможных аварий, риск гибели людей минимизируется. Потому что чем меньше людей находится на площадке и в процессе особо опасного производства, тем меньше их может пострадать и погибнуть в случае аварии и возникновения какой-то нештатной ситуации. Поэтому этот показатель по-разному учитывается. Но мы смотрим на количество работающих именно с точки зрения безопасности труда. Так вот, снижалась численность работающих в угольной отрасли, и, безусловно, нас радовало то, что снижалось количество аварий в угольной отрасли, снижалось количество смертельного травматизма и травматизма в целом. Скажем, в 1997 году в угольной отрасли у нас за год погибло 288 человек, из них 219 человек — в угольных шахтах. Одним из самых лучших был 2006 год, когда показатели гибели людей на угольном производстве в целом у нас составляли 85 человек, а на шахтах погибли 58 человек. На фоне роста объема добычи угля и производительности труда динамика снижения аварийности и гибели выглядела весьма показательной. И 2007 год, конечно, потряс не только Россию, но и весь мир.

Наверное, телезрители, следящие за этим вопросом, особенно интернет-аудитория, которая наиболее въедливо всматривается в разные вещи, помнят взрыв на шахте «Ульяновская» в 2007 году, который унес 110 жизней одномоментно. Затем произошел взрыв на шахте «Юбилейная» (там же, в Кузбассе), где погибли еще 40 человек. С учетом Воркуты, где тоже были взрывы, в 2007 году у нас погибло 243 человека, из них 217 — под землей. То есть 85 человек в 2006 году и 243 — в 2007-м. За год такая разница! Это характеризует угольную отрасль и говорит о том, что предприятия у нас действительно очень опасные. И из-за одного взрыва, из-за каких-то нарушений техники безопасности, эксплуатации машиномеханизмов, технологии производства могут происходить катастрофические вещи, которые, в общем-то, сводят на нет показатели многих годов, усилия многих людей и работу отрасли.

Причины взрыва на шахте «Ульяновская» были расследованы. Были сделаны определенные выводы, но сейчас по поручению Путина следственный комитет вернулся к рассмотрению вопроса о лицах, ответственных за ту аварию. Согласно имеющейся у меня информации, более 20 человек сегодня находятся в поле зрения следственных органов в связи с возможной ответственностью за аварию на шахте «Ульяновская», где погибло 110 человек. И начали этим заниматься как раз по причине аварии на шахте «Распадская».

К сожалению, собственники угольных предприятий, принимая на работу новых менеджеров, на мой взгляд, не совсем ответственно подходят к формированию коллективов и к формулированию требований, которые следует соблюдать при работе на особо опасном производстве. Почему? Потому что в процессе реструктуризации угольной отрасли в 90-е годы и особенно в начале 2000-х годов, когда государственный пакет акций продавался на свободном рынке, угольные активы купили те, у кого были деньги. А деньги были далеко не у специалистов, далеко не у профессионалов и далеко не у угольщиков. Купив угольный пакет, став основным хозяином предприятия, имея контрольный пакет — 50 и более процентов акций, — собственник, для того чтобы контролировать денежные потоки, контролировать расходную и доходную часть бюджета угольных предприятий, назначал своих людей. В итоге были случаи, когда генеральными директорами не только шахт, но и угольных компаний (компания — это, допустим, десять дочерних предприятий, шахт во главе с управляющим либо генеральным директором) становились, скажем, командир подводной атомной лодки, командир военного самолета, истребителя-перехватчика, врач либо представитель другой профессии, то есть люди, которые не имели к углю вообще никакого отношения, просто не понимали, что это такое. И тот период (это начало 90-х годов) наложил определенный отпечаток. Потому что пришли новые люди, привели за собой новую команду, состоящую из непрофессионалов, неспециалистов, и стали выстраивать некий новый алгоритм отношений.

Когда мы говорили о необходимости подготовки кадров специалистов для угольной отрасли, то часто слышали в ответ: «А зачем их готовить, когда в процессе реструктуризации в 90-е годы более 200 тысяч шахтеров было высвобождено, потому что закрыли 203 добывающих предприятия — шахты, разрезы?» И вроде бы готовы профессионалы. Люди, которые имели опыт работы, — инженеры, технические работники, рабочие основных профессий — остались за воротами шахт, предприятий. К сожалению, многие оказались в депрессивных регионах. Скажем, Тульский угольный бассейн — там вообще почти все оказалось полностью закрыто. Очень сильно пострадали Свердловский угольный бассейн, Ростовский бассейн и ряд других. Так что люди вроде есть, зачем их готовить? Они стоят за воротами. Мы только пальцем щелкнем, и они придут. Но прошло время, 10 лет или чуть больше, пальцами все щелкают, а никто не идет. Потому что те профессионалы, которые были, как-то устроились в своей жизни. Кто-то уже на пенсию вышел. А молодежь идти в шахту не очень хочет. Ведь средняя заработная плата в угольной отрасли сегодня — 26 тысяч рублей. Прикиньте, стоит ли за 26 тысяч рублей лезть в шахту, подвергать свою жизнь риску, каждый день переодеваться в грязную обувь и в общем-то достаточно тяжело работать в зажатом подземном пространстве? 26 тысяч можно заработать и на поверхности. В Москве, я думаю, это вообще не сложно, как и в других крупных городах. А вот в маленьких городах есть проблема. Но молодежь сегодня мобильная и может куда-то уехать. Другое дело люди, которым сегодня порядка сорока лет, у которых семья, дом. И уехать далеко некуда, и работать все равно надо. Поэтому одна из задач перелома психологии — это, конечно, подготовка кадров. Это внимание к вопросам безопасности. И, безусловно, совершенствование оплаты труда. Заработная плата должна быть адекватной — и достойной.

Я могу для сравнения привести несколько цифр. Поскольку я являюсь вице-президентом всемирной организации горняков, энергетиков, химиков, которая объединяет свыше 20 млн горняков и шахтеров из более чем 120 стран мира, я имею возможность ездить по разным странам, смотреть, как обстоят дела у наших коллег в той же Южной Африке, в Германии, в Австралии, в Индии, в Америке, в Польше и других странах. И могу сравнивать. Так вот, средняя заработная плата шахтеров в Европе составляет 3,5—4 тысяч евро, то есть где-то порядка 150 тысяч рублей. Зарплата шахтеров в Австралии — 5,5 тысячи американских долларов. Если пересчитать, это получается порядка 150—160 тысяч рублей. Причем во многих случаях заработная плата не зависит от конечного объема, то есть от какой-то премии. У нас привыкли, что какая-то часть — тарифная. Если хорошо работаешь, то полагается премия. Как лошади морковку повесили, и она, бедная и голодная, бежит за этой морковкой. Достать не может, но бежит из последних сил. Наши работодатели, к сожалению, точно так же относятся к шахтерам — и вешают эту морковку. До недавнего времени на разных предприятиях у нас была ситуация примерно 50 на 50 (плюс-минус). Скажем, на той же шахте «Распадская» до взрыва система оплаты труда была такая, что 48 процентов составляли тарифы, доплаты, то, что необходимо платить по закону, и 52 процента — премия. Здоровый, нормальный мужик, зачем он идет в шахту? Заработать денег, чтобы содержать свою семью, детей воспитывать, кормить. Для него эти 50 процентов заработка были очень важны. А не выполнив план, не получишь половину зарплаты. На шахте «Распадская» у основных профессий, проходчиков и всех, кто непосредственно добывает уголь, зарплата была где-то около 50 тысяч. 50 тысяч для Кузбасса — это хорошие деньги. И если, не выполнив план, ты получишь 25 тысяч, а выполнив, в том числе иногда и любой ценой, — 50 тысяч, то это очень важно.

Во многих странах, для того чтобы минимизировать влияние человеческого фактора и уйти от угрозы аварии в результате нарушения техники безопасности в погоне за зарплатой, принимается так называемая почасовая система оплаты. Когда человек приходит на работу, он обеспечен всем необходимым. Машино-механизмы работают, все крутится, все включается. Его задача — нажать на кнопки и, соблюдая технологии, соблюдая правила эксплуатации машин и механизмов, дать угля ровно столько, сколько нужно, поскольку горная техника это позволяет. Мы считаем, что в России должна быть введена такая же система оплаты труда. И равное отношение к людям, вне зависимости от того, добывается ли уголь на шахте или на разрезе, хотя там разная себестоимость. На разрезе уголь дешевле добывать, чем на шахте. Но на рынке в целом он стоит абсолютно одинаково, потому что он одинакового качества, одной марки. И для потребителя абсолютно без разницы, добыт этот уголь под землей либо на разрезе.

Цена угля на международном рынке — скажем, в Германии, либо в Австралии, либо в Америке — одинаковая. А если в Америке, в Австралии и в России уголь стоит одинаково, то, соответственно, и труд должен быть оценен одинаково, в том числе и с точки зрения глобальности рынка. Если уголь рентабелен на уровне тех цен, которые существуют в мире, и в этих ценах учтены условия труда и достаточно высокая — как в Европе и в Америке, — оплата труда, то шахтеры в России должны получать примерно такую же заработную плату. Но поскольку они — на основных профессиях — получают зарплату в три раза ниже, чем, скажем, в Европе, в Америке и в Австралии, нам нужно думать о том, что эти деньги попадают в карман собственников, то есть формируется некая прибыль и, безусловно, идет недоплата труда. Потому что прибыль создается как раз за счет шахтеров, а не за счет техники и чего бы то ни было другого. Вы можете купить золотой комбайн и поставить в шахту, но если на нем не будут работать люди и добывать уголь, то прибыли никакой не будет. Будут только затраты. А вследствие этих недоплат, неправильной — премиальной — системы оплаты труда, «морковки» человеческий фактор активизируется в неправильном направлении, что ведет к всевозможным нарушениям, различным авариям, гибелям и так далее.

Мы долго воевали с собственниками и заключили федеральное соглашение, в котором прописаны многие параметры. Мы выходили на параметры 60 на 40. 60 — условно постоянная часть, 40 — премиальная. Переговоры с собственниками проходили очень сложно, но тем не менее нам удалось договориться. И сегодня по нашему соглашению с собственниками эта условно постоянная часть должна быть не ниже 70 процентов. 30 процентов — премиальная часть. Причем, говоря о премиальной части, мы пытаемся уйти от привязки ее к объемам добычи угля. Премия должна даваться: первое — за соблюдение технологий производства горных работ; второе — за соблюдение технологий эксплуатаций машино-механизмов; третье — за соблюдение безопасности работ. Из этого должна складываться премиальная часть. Если мы будем правильно эксплуатировать машино-механизмы, то избежим аварий. Как раз поэтому мы и хотим уйти в эту плоскость. И я должен сказать, что ряд собственников и хозяев угольных компаний сегодня это понимают.

Цена вопроса, цена риска очень велика. Потому что угольные компании сегодня преобразуются. Они вышли на новый рынок. Их акции продаются на международных биржах, в том числе в Лондоне, в Нью-Йорке, во Франции, в Германии, во Франкфурте-на-Майне. Желая привлечь частного инвестора, в том числе зарубежного, они обязаны обеспечивать безопасность труда, создавать достаточно хорошие условия. И показать частным инвесторам, в том числе зарубежным, что они делают все для того, чтобы предприятие работало стабильно, чтобы не было аварий. Например, акции шахты «Распадская» на международном рынке резко покатились вниз, потянув за собой акции металлургических и других компаний. Уголь стоит во главе угла. Все это рухнуло, и собственники много потеряли. Сегодня, к сожалению, существует мало инвесторов, которые хотели бы инвестировать в угольную отрасль, понимая риски, которые могут возникнуть в связи с авариями и привести к потерям. Потому что оснащение шахты в основном идет за счет собственников, за счет инвесторов, которые вкладывают деньги с учетом перспективы. Ведь угольные активы — это «длинные», а не «короткие» деньги. Вкладывая деньги в угольную компанию, нужно понимать, что ты вкладываешь как минимум на три–пять лет, когда она выйдет на определенный уровень и начнется отдача от этих акций. Многие собственники понимают, что они вышли на рынок, а рынок сегодня глобальный. Весь мир следит за угольными активами, скажем, в компании «Северсталь» и других угольно-металлургических компаниях. И я думаю, что мы сможем выровнять, улучшить ситуацию. Я боюсь об этом заикаться, но надеюсь, что мы сможем ее переломить.

Конечно, мы потеряли школу подготовки кадров — и, наверное, не только в угольной отрасли, но и в России в целом. В советский период существовала система, когда — я смею утверждать это как профессионал, как горняк, как шахтер — угольные компании обязаны были иметь профессионально-технические училища, в которых должны были учиться не менее 10 процентов рабочего состава. То есть шел как бы естественный обмен. Люди уходили на пенсию по состоянию здоровья, и рабочий состав постоянно обновлялся на 10 процентов. Среднее звено инженерно-технического состава, то есть горные мастера, заместители начальников участков, начальники участков, как минимум должны были закончить техническое заведение — техникум, горный техникум, индустриальный техникум. В них должно было учиться от пяти до семи процентов. И крупные угольные компании либо ряд небольших угольных объединений должны были иметь инженерные кадры на уровне не менее пяти процентов работающего инженерного состава. Таким образом, подготовка кадров в процентном отношении соответствовала естественному потоку обновления кадров на предприятии. И туда приходили молодые ребята. Я сам таким пришел. Мне было 22 года, а я уже начал работать механиком участка на проходке. В общем-то, молодой пацан, которого готовили, учили, подсказывали. Нарабатывал некий опыт. Причем если бы я не ушел работать в профсоюзы, то, наверное, чего-то большего достиг в угольной отрасли. Хотя не жалуюсь на судьбу.

Иначе говоря, работала определенная система. При развале Советского Союза эта система рухнула. Началась конверсия военных предприятий. Началась приватизация строительного рынка, машиностроительного, угольного, нефтяного. На первом этапе при избыточных функциях многих компаний, многих отраслей произошло сокращение работающих. Те, кто постарше, наверное, помнят, что в 90-е годы, особенно в середине 90-х годов, с работой было очень и очень проблематично. И если в крупных городах те, кто не занимался мелким частным бизнесом, прежде всего торговлей, еще как-то выживали, то в маленьких городах и поселках люди оставались без работы, потому что предприятия закрывались. Тем более что маленькие городки и средние города, как правило, были моногородами. Это действительно большая проблема, которую мы до сих пор пытаемся решить в плане создания новых рабочих мест, развития тех или иных городов. Это характерно для угольных городов, скажем, того же Урала, Тульской области, которая рядом с Москвой, Ростовской области. В шахтерских моногородах, когда закрывали шахты, другой работы не оставалось.

Так вот, система была разрушена, и сегодня с трудом мы начинаем ее возрождать. Сегодня еще сложно говорить о подготовке, потому что многие угольные ПТУ ликвидированы, закрыты, перепрофилированы. В зданиях этих учебных заведений находятся офисы всевозможных фирм. То же самое и во многих институтах. Сегодня создаются новые институты, которые не могут найти, где разместиться, и вынуждены арендовать какие-то непонятные площади. Те институты, которые сегодня есть, не могут до конца определиться с подготовкой специалистов в том или ином направлении, потому что одно дело подготовить специалиста и другое — чтобы специалисты могли найти себе место работы. Проблема подготовки кадров стоит очень остро, и сегодня это особенно ясно на фоне послания президента о необходимости модернизации России. Я думаю, не надо никому рассказывать, что такое модернизация. Вот я технарь, а с точки зрения техники модернизация — это замена устаревшего оборудования современным, которое позволяет выйти на новые параметры качества продукции, эффективности производства и так далее. Но для того чтобы на шахте либо на любом другом предприятии внедрить какую-то новую технику, нужны прежде всего инженеры, специалисты, технари, которые знают, как работать. Не экономисты и юристы, а именно инженеры.

Сегодня мы потеряли инженерную школу. Во многом это касается не только угольной отрасли, но и машиностроения, поскольку мы напрямую взаимодействуем с машиностроением, и других отраслей российской экономики. Без решения задач подготовки кадров, то есть инженеров, я думаю, нам будет очень трудно двинуться дальше вперед по пути модернизации. Президент Медведев делает установку на то, чтобы внедрялись новые технологии, ноу-хау, изобретения. Но инновационные технологии — они требуют новых мозгов. И подготовка кадров, на мой взгляд, — это на сегодняшний день одно из самых важных направлений, по которому нам необходимо продвигаться. Решив эту задачу, мы выйдем на новый уровень понимания перспектив и в угольной отрасли, и в, если так можно сказать условно, народном хозяйстве, и в экономике страны.

25.10.2010